Юрий Белов - Горькое вино Нисы [Повести]
— Подошел, хотел позвонить, руку поднял, а он и зазвенел, — сказал человек, все вглядываясь в глубь квартиры, не видя там ничего особенного. — Испортился, что ли? Шутова мне… — И узнал мальчика. — А ты что, тоже здесь живешь, брат?
Женя молча, боком, прижимая к животу портфель, боязливо сторонясь пришельца, выскользнул на лестничную площадку.
— Кто там, заходите! — подал голос Шутов.
— Здравствуй, брат. Потолковать мы хотели — помнишь? Вот я пришел…
В комнату без улыбки, глядя пристально, изучающе, все подмечая, входил Иринархов.
— А-а, — тоже приглядываясь к нему, удивленный несколько, протянул Шутов вместо приветствия.
Что-то неясное, расплывчатое, беспокойное вставало в памяти. Был у них разговор — не тот, во сне, — но суть его ускользала. О судьбе будто бы говорил Иринархов, о греховности человека, о спасении…
— О чем толковать будем? — спросил он недружелюбно. — На сухую какой может быть разговор у мужчин?
— Не уйдет это, — с напористой настойчивостью в голосе, но и с обещанием вроде возразил гость. — О тебе, брат, говорить будем.
— Персональное дело, что ли? — усмехнулся Шутов. — Так кворума нет.
Иринархов уже за стол сел, положил поверх крепкие руки. Основательно устроился, по-хозяйски, не на скорую руку дело решать пришел.
Странный получился у них разговор, путаный, без нужной ясности для Шутова, хоть и старался Иринархов, говорил много.
— Что-то не пойму я тебя, — признался хозяин, уставая от непривычного напряжения мысли. — Ты меня куда агитируешь? В религию, что ли, податься?
— А ты постарайся к этому слову иначе подойти, без того, как учили тебя, без предвзятости, — гнул свое гость. — Ты его прими как слово «душа». Душа-то у всякого есть. Вот к ней и оборотись. Ты не о друзьях своих думай, от них добра не жди. Ненадежны наши друзья и приятели. Господь так говорит: проклят человек, который надеется на человека.
— Тут он прав, — согласился Шутов, ощутив, как злорадное, горечью разбавленное чувство поднимается в нем, затмевая все.
— Вот видишь, — обрадованно подхватил Иринархов. — А господь не обманет, не предаст, не бросит в беде. Первая заповедь у нас: возлюби господа бога твоего всем сердцем твоим, и всею душою, и всем разумением твоим.
— Хорошо все это, только ведь неверующий я, так что зря все…
— Да не зря, не зря. Вера придет, захотеть только надо, — надеждой обволакивал голос гостя, ласкал, приваживал.
— Что ж я там у вас делать буду? — сопротивляясь, не поддаваясь, с прищуром глянул на него Шутов. — Со старушками молитвы читать, песнопения всякие?
Иринархов вдруг выпрямился на стуле, подчеркивая торжественность, значительность того, что возгласит.
— Поначалу и попоешь, не убудет тебя. А потом сам учить будешь людей слову божьему. Пресвитером, может, сделаем тебя.
— Это вроде попа, что ли?
Еще слышалась усмешка в словах Шутова, но Иринархов наметано уловил и нечто новое — интерес, что ли. Будто коготком завязла птичка, не зная, не ведая, что пропасть ей теперь всей.
— Пресвитером, — отсекая насмешку, с ударением, с той уверенностью, которую дает убеждение в праве наставлять, произнес Иринархов. — Обеспечен будешь. Братья и сестры все сделают, в нужде не будешь. Дел-то всего — проповедь прочитать, просветить заблудших и ищущих, удержать в стаде да о пополнении позаботиться. Книг я тебе оставлю, какие нужно, почитай. Что запомнить — подскажу. Рядом буду, подмогну, а там найдутся люди — дальше поведут Христовой дорогой. Приемничек дадим, научу, что слушать…
— Какие книги, какие передачи? — насторожился Шутов. — Антисоветские? Тогда другого ищите.
— Ну зачем же так? — с укоризной покачал головой Иринархов. — Мы одно лишь слово божье проповедуем, души спасаем. Политика не наше дело. Вот я захватил… — он достал потрепанную книжку. — Вот — «Тайна счастья». Прочти, узнаешь, как взрастить плоды духа в своей жизни.
— Билл Грэм… Американец, что ли? — небрежно полистав книжку, спросил Шутов.
— Неважно, что американец. Известный баптистский проповедник, — уважение просквозило в словах гостя. — Ты только начни… На многое глаза откроет. Или это вот — «Несите весть им о Христе». — Чуть понизив голос, словно бы извиняясь, подсказал. — Сам понимаешь, такие книги у нас не издают. Так что не надо, чтобы чужие видели. Вообще-то там ничего такого…
Обвальным эхом отозвалась в Шутове эта фраза, совсем недавно сказанная им самим Жене. Но тогда было для красного словца, для пущей таинственности, дутого престижа ради, а тут — всерьез. Что-то шевельнулось в нем, какой-то несмелый протест, неясная мысль застучалась… Но Иринархов отвлек, сказав, не скрывая брезгливости:
— И вот что еще — брось ты по пивным шляться, не мозоль людям глаза. Невмоготу если, здесь пей, дома.
— А угощать ты будешь? — возмутясь, разом ощутив тяжесть мелочи в потном кулаке и став презирать незваного гостя, взвился Шутов. — У меня, может, другой радости в жизни нет!..
То ли Иринархов понял оплошность, то ли задумано так было у него, но он не спеша вынул из кармана десятирублевку и положил на край стола. Она скромно алела там, притягивая взор, и сразу заглохло, утихомирилось, отлегло у Шутова. Он судорожно сглотнул, кадык прыгнул под подбородком и вернулся на место.
Словно и не было ничего, Иринархов буднично, деловито сказал:
— Значит, с мальчиком этим, с Женей, и придешь на моленье.
— Что — и он с вами? — недоверчиво спросил Шутов. — Или мне…
— С нами, брат, с нами, — солидно кивнул Иринархов. — Многие еще с нами пойдут.
13На самом дальнем участке заложили новую буровую. Саламатину надо было съездить туда вместе с Шутовым, да как на грех заболел шофер «газика», а попутного транспорта не предвиделось. Хотели уже отложить поездку, а тут Шутов вызвался:
— Давайте я за шофера. В свое время, на севере ездил. И права есть, только старые. Да тут автоинспектором не пахнет.
Саламатин помялся, покряхтел, недовольно поворчал, да очень уж надо было ехать — решился.
Дороги в песках не было. Рубчатый след тягачей впечатался меж барханов, да помятые, иссеченные гусеницами редкие кусты кандыма унылыми вехами отмечали путь к буровой.
Уже через полчаса стало ясно, что ехать с таким водителем не следовало — «газик» то глох на крутых подъемах, то дергался, точно подстегнутая кнутом лошадь. Но Саламатин сидел молча, только желваки на скулах выдавали его чувства — набрякли и дрожали каждый раз, когда Шутов переключал скорость или неумело делал разворот.
Видимо, шофер-доброволец и сам понимал, что взялся не за свое дело, но и ему ничего не оставалось, как крепиться и делать вид, будто все идет нормально. Он даже пропел с видимой беззаботной лихостью:
Эх, путь-дорожка, фронтовая.Не страшна нам бомбежка любая.Помирать нам рановато,Есть у нас еще дома дела.
Но тут машину так тряхнуло на ухабе, что он едва язык не откусил.
Доехали все же без особых происшествий. На буровой Шутов совсем воспрянул духом, шутил, смеялся, изображал этакого рубаху-парня. Действуя споро и ловко, проверил дизель, подрегулировал и сказал небрежно:
— Работает как зверь. Не подведет.
Когда тронулись в обратный путь, уже перевалило за полдень.
— Ну, домой дорога всегда короче, — бодро заявил Шутов.
Саламатин смолчал, и это Шутова обидело.
— А за что вы меня не любите? — спросил он напрямик, когда буровая скрылась из виду.
Неожиданным был вопрос. Саламатин посмотрел на спутника с интересом.
— Не понял, — признался он.
— А что тут понимать? — с обидой, со слезным надрывом выпалил Шутов. — Тут и понимать нечего: возненавидели меня с первого дня, как в управление пришел. Все волком смотрите. Шутов такой, Шутов сякой. И пьяница, и разгильдяй, и болтает всякое. Что, не так, что ли? А я вкалываю, как все, не считаясь… А если отбыл срок, так что мне — на всю жизнь клеймо?
У Саламатина даже мелькнула мысль: а не выпил ли он? Да нет, вроде бы трезвый. Или уж у него манера такая стала — привык по пивным пьяную душу изливать…
— Зря, вы, Шутов, этот разговор затеяли, — проговорил он с сожалением. — Любить-то вас в самом деле не за что.
— Ну конечно, Шутов замаранный, век ему не отмыться, а вы все чистенькие…
— Следите лучше за дорогой, — посоветовал примирительно Федор Иванович. — Ветерок вон поднимается, заметает… А путь у нас не близкий.
Долго ехали молча. Предзимняя пустыня распласталась вокруг — серая, скучная. Высокое еще солнце светило ослепительно ярко, и казалось непонятным, почему под его лучами земля остается холодной, словно бы мертвой. Но пустыня жила своей особой жизнью, по своим тайным законам, и, как всегда, нельзя было угадать, какой она станет через час. Закурившиеся было барханы могли предвещать и песчаную гибельную бурю. Саламатин вспомнил, как давным-давно, когда только-только приехал он в Каракумы, случилось с ними непоправимое и через много лет вызывающее прежнюю боль. С верблюжьим караваном шел он к буровой, когда вот так же закурились барханы, а потом пустыня точно вздыбилась, закрыла солнце, песком забила рот. «Держитесь за хвосты верблюдов», — была подана команда. Приятель Саламатина посчитал за унижение двигаться этаким способом, пошел напрямик — и сгинул, не нашли его… Ненужная гордость…
